Реклама
История философии >> Постклассическая философия
Постклассическая философия и преодоление времени
Постклассическая философия не склонна
преувеличивать свой разрыв с наукой. Так, Делёз и Гваттари видят в ней
родственную форму самостоятельного философского мышления, а Кун и Лиотар -
эталон языковой игры, стремящейся к обновлению собственных правил. И все же есть
одно 'но', разводящее пути ученого с одной стороны и философа и художника с
другой.
Дело в том, что многообразие научных решений одной проблемы предстает во
временной, а не пространственной перспективе, поскольку они имеют
взаимоисключающий характер. Хотя научные революции и неизбежны, их следует
рассматривать 'не с точки зрения новаторской ценности для будущего, а с точки
зрения разрушительного потенциала для прошлого' [5, с. 192-193]. Иными словами,
парадигмы не могут сосуществовать.
Американский философ Р. Нозик сравнил научное и философское знание, связанное с
системой аргументации и доказательств, с узкой высокой башней, которая
разрушается до основания от воздействий и искажений времени и никогда не
принимает вид живописных руин, сохраняющих свое очарование в веках [5, с. 99].
Подчеркнем: плюралистическое мышление, как пространственное, так и временно́е,
не может быть кумулятивным, речь идет о прерывностях. Создание континуумов
возможно лишь в рамках оседлого распределения, культивирующего То же Самое -
основание для подавления Другого. Следовательно, плюрализм, недоступный
философскому снятию или нормальной науке, характерен для неклассической
философии и революционной науки. В то же время научный плюрализм нельзя назвать
полноценным: на определенном этапе, а именно в период нормального кумулятивного
развития, некая истина становится господствующей и, что самое важное, имеет
такую претензию изначально. (Еще Ницше указывал, что стремление доказать
универсальность своих открытий - задняя мысль всех догматиков [15, с. 189].
Демократизация мышления, которой озабочена современная философия, была бы
невозможна без науки и проекта 'модерн' в целом. Однако выясняется, что одного
фаллибилизма недостаточно, чтобы гарантировать пространственную свободу, которая
позволяла бы выбирать из относительно равноценных возможностей, руководствуясь
субъективными факторами вплоть до личных предпочтений и прихотей. 'Это и есть
реальное освобождение.., нравится нам его расточительность и непристойность или
нет', - заметил Бодрийар [4, с. 174]. Но мышлению, ориентированному на науку,
оно недоступно, что поддерживает определенный антинаучный настрой, наиболее
бескомпромиссно выражаемый американским неопрагматизмом.
Постмодернистская мысль, без сомнения, есть мысль пространственная, всеядная,
терпимая, словом, плюралистичная. Однако ее пространство не в полной мере
свободно от времени: сколько бы ни говорили о преодолении модерна, его связь с
постмодерном неустранима. Исторический, а отнюдь не мифологический дух,
просветительское, а не романтическое начало побуждает постмодерн объявлять об
очередной смерти чего-либо. 'Концы без конца' напоминают о былом господстве
изживших себя форм [13, с. 2-3], которые постмодернистское пространство вмещает
и сохраняет для игры. Ироническое низвержение препятствует их возрождению точно
так же, как ранее этому мешало требование прогресса. Постмодернистский
пространственный плюрализм стал возможен благодаря временно́му плюрализму
модерна и еще не избавился от 'убийственных' методов последнего.
Постсовременность также желает новизны (вспомним, как один из героев Д. Барта
мечтает разомкнуть в восходящую спираль замкнутый контур своей жизни [1, с.
292], но испытывает боязнь перед ее претенциозностью. Этот страх, в конечном
счете, приводит к воздержанию от полноценного творчества. Для постмодерна важна
скорее его возможность, сохранение условий, которые сделают его реальным. Это
верно и в отношении постмодернистского искусства. В.В. Малявин справедливо
утверждал, что его назначение состоит в том, чтобы отсрочить собственную
реализацию, стать укрытием для безукоризненно вольной мысли [12, с. 51].
Зададимся вопросом: а способствует ли иронизм творчеству? Можно ли, как того
требовал Рорти, иронически воспринимать свое собственное творение и тем более
творческий акт? Синдром 'последнего философа' свидетельствует о крайней
трудности выполнения этого требования даже в отношении мыслителей - что же
говорить о людях искусства? До иронии ли было Флоберу, когда он 'убивал' мадам
Бовари, если он сам испытывал в этот момент симптомы отравления? [9, с. 357].
Бердяев писал: 'Мое мышление было утвердительным и тогда, когда оно бывало
критическим. Я верил в Истину.., верил в Бога: Но я был ищущим.., достижения
моих исканий определялись творческими подъемами: Скепсис застывший и длящийся,
который не есть только момент духовного пути: означает метафизическую
бесхарактерность, неспособность к волевому избранию' [3, с. 72]. Именно
колоссальный скептический (адогматический или иронический) дух постмодерна и
мешает ему стать по-настоящему утверждающим мышлением. Нежелание Деррида 'иметь
еще одного ребенка от Сократа' [17, с. 174] продиктовано отказом породить еще
одну копию, неприятием повторения, но оно оборачивается лишь воздержанием, в
лучшем случае - романом о воздержании.
Английский исследователь З. Бауман полагает, что существует бесспорное
родство между постмодерном и античным скептицизмом [2, с. 58-59] - с этим трудно
не согласиться. Для подобных периодов характерно уникальное чувство свободы.
Скептическое мировоззрение не интересуется теориями, которые могли бы стать
наследницами отвергнутым, оно заинтересовано в 'освобождении человека от всяких
теорий ради свободы его поведения' [11, с. 33]. Самое существенное здесь -
хотеть прочь, для чего необходимо 'иметь перед глазами свою тюрьму' [16, с. 45].
Незнание прошлого, его забвение влекут за собой повторение. Цитирование,
эклетизм постмодерна связаны с психоаналитической процедурой анамнеза, - говорит
Лиотар, - постсовременность есть проработка современностью собственного смысла
[10, с. 58].
Однако попытаемся представить себе такую модель пространственного мышления,
которая создавала бы некоммуникативное, творческое бесконечное пространство,
словом, являлось бы идеалом плюралистической утверждающей мысли. На наш взгляд,
ее истоки можно найти у Делёза и Гваттари: опора на стоицизм привела их к некой
новой, по сравнению с постмодерном, стратегии (к слову, поздние античные
скептики также обратились к учению стоиков, ранее отвергнутому за догматизм [11,
с. 29]).
Метафизика Делёза реабилитирует понятия истины, субъекта, творчества, новизны,
преодолевает иронию и скепсис посредством утверждающего юмора. Делёз исходит из
того, что творчество, в отличие от созерцания, рефлексии и коммуникации, не
порождает универсалий просто в силу уникальности доступных ему истин. Инициатива
столкновения с хаосом принадлежит творцу, но прежде, чем вступить с ним в
контакт и преодолеть его, приходится освободиться от догм и расхожих мнений,
заслоняющих Бытие. Возвращение к хаосу, повторение различия в творческом акте, с
точки зрения Делёза, есть истинное содержание вечного возвращения Ницше.
Собственно, идея встречи с хаосом близка самостоятельному мышлению в любом
проявлении - и временном, и пространственном. Зачем же понадобилось
переинтерпретировать в соответствии с этой идеей вечное возвращение? И почему
Фуко предпочитал думать, что на эту мысль Ницше указывал как на невыносимую [18,
с. 471]?
Для Ницше вечное возвращение - это 'высшая форма утверждения, которая вообще
может быть достигнута' [14, с. 386], но - в рамках временного (на этот раз
мифологического) мышления. Повторение - единственный способ сохранения,
доступный времени, поэтому Ницше отчасти жертвует новизной ('исторической
болезнью' мышления). Делёз, как нам кажется, стремился согласовать и то, и
другое в рамках вмещающего сохраняющего пространства (можно и сегодня оставаться
платоником или кантианцем [8, с. 40]), оставляющего бесконечное поле для
появления новых форм. Соответственно, вечное возвращение в традиционной
трактовке сделалось излишним. В этом пространстве осуществляется бытие, потому
речь идет о со-бытии, а не о со-небытии 'классического' постмодерна [12, с. 58],
где мыслящий вместо обретения своего существа посредством про-из-ведения Бытия,
возвращает его и себя несбывшемуся хаосу, где человек как 'вот', просвет Бытия
оказывается лишь зеркальным светом, т.к. язык, в котором обитает его существо,
стремится к 'выражению нетипичному, аграмматичному' как к своему концу [7, с.
127]. 'Существование на безымянном просторе' - непременное условие для того,
чтобы оказаться вблизи Бытия, но недостаточное для его осуществления,
развертывания до полноты его существа в слове [19, с. 192]. У Делёза же
пространство знает не только детерриториализацию - размыкание некой структуры
мыслью, скольжение по земле и ее стихиям - но и обратный процесс
ретерриториализации, нахождения нового пристанища [8, с. 111].
Известно, что согласно классификации 'Логики смысла', философы
антиметафизической направленности относятся к разряду мыслителей поверхности.
Но, как нам кажется, здесь присутствуют два персонажа, два самостоятельных
мыслителя. Неодинаков вектор мысли, приводящий их к поверхности: первый
возвышает и низвергает посредством иронии, он связан с небесами, второй -
опускает и извращает посредством юмора, 'работает' с глубиной [18, с. 444].
Первый основывает поверхность мертвых форм, которым остается лишь отсылать друг
к другу, составлять причудливые группы и разыгрывать неожиданные сюжеты. Второй
стоит на 'живой' поверхности, населенной становящимися организмами, укорененными
в глубине, сплетенными самым беспорядочным образом, но при этом
самодостаточными. Несмотря на то, что пространство со времен Аристотеля
ассоциируется с коммуникацией, здесь мы видим некий 'монадический' плюрализм.
Утверждается, что каждый крупный философ предлагает свой оригинальный образ
мысли ('план имманенции'), не подозревая и не заботясь о том, с кем он
пересечется. Ретроспективно установить взаимное влияние планов, содержащих
интуиции о мысли и природе, также затруднительно, т.к. их истоки - в грезах,
эзотерическом опыте, опьянении, в бездне бессознательного [8, с. 57]. Именно
глубине отведена главная роль в производстве смысла.
Фуко заметил, что ответ на вопрос 'что такое мышление?' подразумевает для Делёза
два контекста: 'контекст стоической логики - в той мере, в какой она связана с
бестелесным, - и фрейдовский анализ фантазма' [18, с. 455]. ': нам понятно, -
пишет Фуко, - повторяемое Делёзом акцентирование рта: Рот, где глубина орального
тела отделяется от бестелесного смысла. Через этот раскрытый рот, этот
пищеварительный голос протягивают свои расходящиеся серии развитие языка,
формация смысла и плоть мысли' [18, с. 455].
На наш взгляд, недостаточно указать, что мыслитель поверхности ведет сражение на
два фронта - против глубины и высоты. Ироническое низвержение моделей и
реабилитация симулякра не влекут за собой обуздание глубины, напротив приводят к
ее разнуздыванию. Постмодернизм как продукт скептической, негативной мысли
являет собой скорее забвение воли к власти, чем ее преодоление. Желая
насладиться праздником децентрации, свержения моделей, ломки структур,
ироническая мысль постмодерна тешит себя иллюзией безосновности симулякра, не
рискуя заглядывать в глубины, откуда он произрастает. Юмористическое же
извращение есть не что иное, как сублимация, совладание с бездной.
Полагаем, не будет преувеличением сказать, что Делёз стремится освободить
философию от боязни перед новизной, не сделав уступок универсализму. В идеале
пространственное мышление признает бесконечное многообразие живых истин и только
одну форму отрицания - новый творческий акт. Современная мысль должна избавиться
как от паранойи мифического вечного возвращения, так и от постмодернистской
привязанности к прошлому. В этом случае она обретет утверждающую метафизическую
силу, не потеряв плюралистичности иронизма.
Название: Постклассическая философия и преодоление времени
Раздел: Постклассическая философия
Дата: 2006-01-03
Просмотрено 5017 раз