Реклама





Книги по философии

Поль Валери
Об искусстве

(страница 6)

2*

Я намерен вообразить человека, чьи проявления дол­жны казаться столь многообразными, что, если бы уда­лось мне приписать им единую мысль, никакая иная не смогла бы сравниться с ней по широте. Я хочу также, чтобы существовало у него до крайности обостренное чувство различия вещей, коего превратности вполне мо­гли бы именоваться анализом. Я обнаруживаю, что все служит ему ориентиром: он всегда помнит о целостном универсуме -- и о методической строгости *.

* "Hostinato rigore" -- "упорная строгость": девиз Леонардо.

3*

Он создан, чтобы не забывать ни о чем из того, что входит в сплетение сущего, -- ни о единой былинке. Он погружается в недра принадлежащего всем и, отдалив­шись от них, созерцает себя. Он восходит к естествен­ным навыкам и структурам, он всесторонне обследует их, и случается, он остается единственным, кто строит, высчитывает, движет. Он поднимает церкви и крепости, он вычерчивает узоры, исполненные нежности и величия, и тысячи механизмов, и четкие схемы многочисленных поисков. Он оставляет наброски каких-то грандиозных празднеств. В этих развлечениях, к которым причастна его ученость, неотделимая от страсти, ему сопутствует очарование: кажется, он всегда думает о чем-то дру­гом... Я последую за ним, движущимся в девственной цельности и плотности мира, где он так сроднится с при­родой, что будет ей подражать, дабы с нею сливаться, и наконец окажется в затруднении вообразить предмет, в ней отсутствующий.

4*

Этому созданию мысли недостает еще имени, кото­рое могло бы удержать в себе расширение границ, слишком далеких от привычного и способных совсем скрыться из виду. Я не вижу имени более подходяще­го, нежели имя Леонардо да Винчи. Человек, мысленно воображающий дерево, вынужден вообразить клочок не­ба или какой-то фон, дабы видеть дерево вписанным в них. Здесь действует своеобразная логика, почти ося­заемая и почти неуловимая Фигура, которую я обозна­чаю, исчерпывается такого рода дедукцией. Почти ничто из того, что я сумею сказать о ней, не должно бу­дет подразумевать человека, прославившего это имя: я не ищу соответствия, относительно которого, я пола­гаю, ошибиться невозможно. Я попытаюсь представить развернутую картину некой интеллектуальной жизни, не­кое обобщение методов, предполагаемых всяким откры­тием, -- только одно, выбранное из массы мыслимого: модель, которая будет, очевидно, грубой, но во всяком случае более ценной, нежели вереницы сомнительных анекдотов, комментариев к музейным каталогам и хро­нологии. Такого рода эрудиция могла бы лишь исказить всецело гипотетический замысел этого очерка. Она не чужда мне, но я непременно должен о ней забыть, дабы не вызвать смешения догадки, относящейся к весьма общим принципам, с видимыми следами вполне исчез­нувшей личности, которые убеждают нас не только в том, что она существовала и мыслила, но равно и в том, что мы никогда уже лучше ее не узнаем 2.

5*

Немало ошибок, ведущих к превратной оценке че­ловеческих творений, обязано тому обстоятельству, что мы странным образом забываем об их происхождении. Мы часто не помним о том, что существовали они не всегда. Из этого воспоследовало своего рода ответное кокетство, которое заставляет, как правило, обходить молчанием -- и даже слишком хорошо скрывать -- исто­ки произведения. Мы боимся, что они заурядны: мы да­же опасаемся, что они окажутся естественными. И хотя чрезвычайно редкостны авторы, осмеливающиеся рас­сказывать, как они построили свое произведение, я полагаю, что тех, кто отваживается это знать, не многим больше. Такой поиск начинается с тягостного забвения понятия славы и хвалебных эпитетов; он не терпит ни­какой идеи превосходства, никакой мании величия.

6*

Он приводит к выявлению относительности под оболоч­кой совершенства. Он необходим, чтобы мы не считали, что умы различны столь глубоко, как то показывают их создания. В частности, некоторые научные труды и особенно труды математические в своей конструкции представляют такую чистоту, что можно назвать их без­личными. В них есть что-то нечеловеческое 3. Это поло­жение не осталось без последствий. Оно заставило пред­положить наличие столь огромной разницы между неко­торыми занятиями -- науками и искусствами, в частно­сти, -- что исходные способности оказались совершенно

7*

обособленными в общем мнении -- точно так же, как и плоды их трудов. Эти последние, однако, начинают раз­личаться лишь после изменений в общей основе, в за­висимости от того, что они из нее сохраняют и что от­брасывают, строя свой язык и свою символику. Вот по­чему слишком отвлеченные труды и построения заслу­живают известного недоверия. То, что зафиксировано, нас обманывает, и то, что создано для взгляда, меняет свой вид, облагораживается. Лишь в состоянии подвиж­ности, неопределенности, будучи еще зависимы от воли мгновения, смогут служить нам операции разума, -- до того как наименуют их игрой или законом, теоремой или явлением искусства, до того как отойдут они, завершив­шись, от своего подобия.

8*

В глубине коренится драма. Драма, превратности, волнения -- пользоваться можно любыми словами тако­го рода, лишь бы они были многочисленны и друг дру­га дополняли. Драма эта чаще всего теряется, -- совсем как пьесы Менандра. Зато дошли до нас рукописи Лео­нардо и прославленные записи Паскаля. Фрагменты эти побуждают нас допытываться. Они дают нам почувство­вать, в каких порывах мысли, в каких удивительных вторжениях душевных превратностей и множащихся ощущений, после каких неизмеримых минут бессилия являлись людям тени их будущих созданий, призраки, им предшествующие. Оставив в стороне особо значи­тельные примеры, ибо в самой их исключительности кроется опасность ошибки, достаточно пронаблюдать кого-либо, когда, чувствуя себя в одиночестве, он пере­стает себя сдерживать, когда он избегает мысли и ее схватывает, когда он с нею спорит, улыбается или хму­рится, мимикой выражая странное состояние изменчи­вости, им владеющее. Сумасшедшие предаются этому на глазах у всех.

Эти примеры мгновенно увязывают четкие и измери­мые физические смещения с той личностной комедией, о которой я говорил. Актерами в данном случае явля­ются мысленные образы, и нетрудно понять, что, отвле­кись мы от их специфики, дабы отмечать лишь различ­ную последовательность, чистоту, периодичность и лег­кость их ассоциаций, наконец, собственную их продол­жительность, -- нам тут же захочется найти им аналогии в так называемом материальном мире, сопоставить с ни­ми научные анализы, предположить у них наличие оп­ределенной сферы, длительности, двигательной способно­сти, скорости и, следственно, массы и энергии. Мы убеждаемся при этом, что возможно существование мно­жества подобных систем, что ни одна из них не лучше другой и что их использование -- чрезвычайно ценное, ибо всегда нечто проясняет, -- надобно ежемгновенно проверять и восстанавливать в его чисто словесной зна­чимости. Ибо аналогия есть, в сущности, не что иное, как способность варьировать образы, сочетать их, сво­дить часть одной из них с частью другой и, вольно или невольно, обнаруживать связь их структур. А это дела­ет неопределимым сознание, в котором они пребывают. Слова теряют по отношению к нему свою значимость. В нем они складываются и у него перед глазами вспы­хивают: это оно описывает нам слова.

Таким образом, человек обретает видения, коих сила становится его собственной силой. Он привносит в них свою историю. Они служат ей геометрическим пунктом. Отсюда низвергаются эти решения, которые поражают ум, и эти перспективы, и эти ошеломляющие догадки, эти беспромашные оценки, эти озарения, эти непостижи­мые тревоги -- и

9*

глупости. Подчас, в наиболее порази­тельных случаях, мы недоумеваем в растерянности, во­прошая абстрактные божества, гений, вдохновение, ты­сячи других вещей, что из них породило эти внезапно­сти. И мы снова решаем, что нечто возникло из ничего, ибо тайна и волшебство услаждают нас так же, как и наше неведенье скрытых причин; логику мы принимаем за чудо, хотя носитель вдохновения был готов к нему уже целый год. Он созрел для него. Он всегда о нем думал, -- быть может, того и не подозревая, -- и там, где другие ничего еще не различали, он вглядывался, упо­рядочивал и занимался лишь тем, что читал в своем соз­нании. Секрет Леонардо -- как и Бонапарта, -- тот, кото­рым овладевает всякий, кто достиг высшего понима­ния, -- заключается лишь в отношениях, какие они обна­ружили, были вынуждены обнаружить, между явления­ми, чей принцип связности от нас ускользает. Очевидно, что в решающий момент им оставалось лишь осущест­вить точно определенные действия. Последнее усилие -- то, которое мир созерцает, -- было делом столь же не­трудным, как сравнение двух отрезков.

Такой подход проясняет единство системы, нас за­нимающей. В этой сфере оно должно быть врожденным, исходным. В нем состоит сама ее жизнь и сущность. И когда мыслители, столь могущественные, как тот, о ком я здесь размышляю, извлекают из этого свойства скрытые запасы своей энергии, у них есть основания напи­сать в минуту высшей сознательности и высшей ясности: Facil cosa и farsi universale! -- Легко стать универсальным! Они могут, какой-то миг, восхищаться своим чудо­действенным механизмом, -- готовые тут же отвергнуть возможность чуда.

Однако эта конечная ясность рождается лишь после долгих блужданий и неизбежных идолопоклонств. Пони­мание операций мысли, составляющее ту нераскрытую логику, о которой говорилось выше, встречается редко, даже в сильнейших умах. Богатство идей, умение их развивать, изобилие всевозможных находок -- дело иное; они возникают за пределами того суждения, какое мы выносим об их природе. Однако их важность нетрудно установить. Цветок, фразу, звук можно представить в уме почти одновременно; можно заставить их следовать друг за другом вплотную; любой из этих объектов мыс­ли может, кроме того, изменяться, подвергнуться дефор­мации и постепенно утратить свой изначальный облик по воле разума, который заключает его в себе; но толь­ко сознание этой способности придает мысли всю ее ценность. Только оно позволяет анализировать эти об­разования, истолковывать их, находить в них то, что они содержат реально, не связывать непосредственно их состояния с состояниями действительности. С него на­чинается анализ всех интеллектуальных ступеней, всего того, что это сознание сможет назвать безумием, ослеп­ленностью или открытием и что до сих пор выражалось в неразличимых нюансах. Эти последние были видоиз­менениями какой-то общей субстанции; взаимно уподоб­ляясь в некой смутной и словно бы безрассудной теку­чести, лишь изредка умея выявить свое имя, они равно принадлежали к единой системе. Осознавать свои мыс­ли, поскольку это действительно мысли, значит уразу­меть это их равенство и однородность, уяснить, что лю­бые подобные комбинации законны, естественны и что система есть не что иное, как умение их возбуждать, отчетливо видеть их и находить то, что за ними стоит.

Название книги: Об искусстве
Автор: Поль Валери
Просмотрено 157358 раз

...
12345678910111213141516...