Реклама





Книги по философии

Поль Валери
Об искусстве

(страница 16)

Vita Cartesii est simplissima... *

* Жизнь Картезия предельно проста... (латин. ).

По части глупости я не очень силен. Я видел много лю­дей, посетил несколько стран, в известной мере участво­вал в различных затеях, без любви к ним, ел почти каж­дый день, сходился с женщинами. Я вспоминаю теперь несколько сот лиц, два-три больших события и, может быть, сущность двадцати книг. Я не удержал ни луч­шее, ни худшее из всего этого: сохранилось то, что могло.

Эта арифметика избавляет меня от удивления перед тем, что я старею. Я мог бы также подсчитать побед­ные мгновенья моего ума и представить их себе объеди­ненными и спаянными, образующими счастливую жизнь... Но, думается, я всегда знал себе истинную це­ну. Я редко терял себя из виду; я ненавидел себя, обо­жал себя -- потом мы вместе состарились.

Не раз мне казалось, что все для меня кончено, и я прилагал все усилия, чтобы завершить себя, тревожно стремясь исчерпать до конца, осветить какое-либо тя­желое положение 1. Это позволило мне познать, что мы расцениваем нашу собственную мысль больше всего по тому, как она выражена другими. С тех пор миллиарды слов, прожужжавшие в моих ушах, редко потрясали меня тем, что хотели заставить их выразить; и все те слова, которые сам я говорил другим, я чувствовал от­личными от моей собственной мысли, -- ибо они стано­вились неизменными.

Если бы я судил, как большинство людей, то не толь­ко чувствовал бы себя выше их, но и казался бы таким. Но я предпочел себя. То, что они называют высшим су­ществом, есть лишь существо, которое ошиблось. Чтобы ему изумляться, надобно его увидеть, -- а чтобы его уви­деть, нужно, чтобы оно показало себя. И оно показыва­ет мне, что оно одержимо глупой манией своего имени. Так любой великий человек запятнан ошибкой. Каждый ум, считающийся могущественным, начинает с ошибки, которая делает его известным 2. В обмен на обществен­ную взятку он дает время, нужное, чтобы сделаться зна­менитым, расточая энергию, дабы установить общение с собой и подготовить чужое удовлетворение. Он унижает­ся до того, что бесформенную игру славы отождествляет с радостью чувствовать себя единственным, -- страсть своеобразная и великая.

Мне представлялось тогда, что самыми сильными умами, наиболее прозорливыми изобретателями, наибо­лее точными знатоками человеческой мысли должны быть незнакомцы, скупцы, -- люди, умирающие не объя­вившись 3. О существовании их я догадывался по жизни блистательных людей, несколько менее стойких.

Индукция была так легка, что я ежеминутно подме­чал их появление. Достаточно для этого было себе представить обыкновенных великих людей, не испорчен­ных своей первичной ошибкой, или же воспользоваться этой самой ошибкой, чтобы представить себе более вы­сокую степень самосознания, менее грубое чувство свободомыслия. Такая простая операция открыла пере­до мной любопытную ширь, как будто я погружался в море. Чувствуя себя потерянным среди блеска обнаро­дованных открытий, по и ощущая рядом с собой непризванные изобретения, которые торгашество, страх, без­различие или случайность совершают каждодневно, -- я думал, что прозреваю какие-то внутренние шедевры. Я забавлялся тем, что погребал общеизвестную исто­рию под анналами анонимов 4.

То были невидимые в прозрачности своих жизней одиночки, успевшие познать раньше других. Мне пред­ставлялось, что они удваивали, утраивали, умножали в неизвестности своей каждую знаменитую личность, -- презрительно не желая раскрыть свои возможности и своеобразные достижения. Они не согласились бы, ду­малось мне, признать себя никем другим, как "кое-кем".

Эти мысли пришли мне в голову в октябре девяно­сто третьего года, в те минуты досуга, когда мысль до­вольствуется одним лишь своим бытием.

Я перестал было уже об этом думать, когда неожи­данно познакомился с г. Тэстом. (Я размышляю сейчас о тех следах, которые оставляет человек в маленьком пространстве, где он вращается. ) Еще до сближения с г. Тэстом меня привлекло своеобразие его манер. Я изу­чил его глаза, его одежду, малейшие глухие слова, обра­щенные к гарсону ресторана, где я его встречал. Я спрашивал себя, чувствует ли он, что за ним наблю­дают. Я быстро отводил от него взгляд, но в свой черед ловил его взор на себе. Я брал газеты, которые он толь­ко что читал; я мысленно повторял сдержанные движе­ния, которые он делал. Я заметил, что никто не обра­щал на него внимания.

Мне уже нечего было изучать в этой области, когда мы завязали знакомство. Я встречал его только по но­чам: однажды -- в каком-то публичном доме; часто -- в театре. Мне говорили, что он живет еженедельными незначительными операциями на бирже. Он столовался в небольшом ресторане на улице Вивьен. Там он ел, как принимают слабительное, -- с такой же готовностью.

Изредка он позволял себе где-нибудь в ином месте рос­кошь медленной и тонкой трапезы.

Г-ну Тэсту было примерно лет сорок. Речь его была необычайно быстра, голос глух. Все в нем было стер­то -- глаза, руки. Но плечи он держал по-военному, а шаг его изумлял размеренностью. Когда он говорил, он никогда не подымал ни руки, ни пальца: он убил в себе марионетку. Он не улыбался, не говорил ни "здрав­ствуйте", ни "прощайте" и, казалось, не слыхал "как поживаете?"

Его память заставляла меня часто задумываться. Черты, по которым я мог о ней судить, вызывали во мне представление о некой умственной гимнастике, не имеющей подобия. То была не какая-нибудь редкая спо­собность, -- но способность воспитанная или перерабо­танная. Вот его слова: "Уже двадцать лет, как у меня больше нет книг. Я сжег также и свои бумаги, я вы­черкиваю живое... Я сохраняю лишь то, что хочу. Но трудность не в этом. Трудность в сохранении того, что мне захочется завтра. Я искал механическое решето... "

По мере размышления я пришел к заключению, что г. Тэсту удалось открыть умственные законы, которых мы не знаем. Несомненно, он должен был посвятить годы этим изысканиям: еще более несомненно, что по­надобились годы, и еще много лет, для того, чтобы дать его открытиям созреть и превратить их в инстинкты. Найти -- ничто. Трудно впитать в себя найденное.

Тонкое искусство длительности -- время, его распре­деление и режим, его затраты на взыскательно отобран­ные вещи, дабы специально вскормить их, -- было одним из важных изысканий г. Тэста. Он настойчиво следил за повторностью некоторых идей; он орошал их числен­ностью. Это позволяло ему в итоге сделать механиче­ским применение своих сознательных исследований. Он пытался даже резюмировать эту работу. Он повторял часто: "Maturare!.. " *.

* Созревать (букв, латин. ).

Несомненно, его своеобразная память должна была почти одна сохранять ему ту часть наших восприятий, которую воображение наше бессильно постичь. Если мы захотим представить себе полет на воздушном шаре, то мы сможем с проницательностью и силой создать много вероятных переживаний аэронавта: но всегда останется нечто индивидуальное в действительном полете, чье от­личие от нашего мечтательства выразит ценность мето­дов Эдмона Тэста.

Этот человек рано познал значение того, что можно было бы назвать человеческой гибкостью. Он пытался найти ее границы и механизм. Как много при этом дол­жен был он думать о собственной своей неподатливости!

Я подмечал в нем чувства, которые бросали меня в дрожь, -- страшное упорство в опьяняющих опытах. Это было существо, поглощенное своей многогранностью, су­щество, ставшее собственной своей системой, -- существо, целиком отдавшееся устрашающей дисциплине свобод­ного ума и умерщвлявшее в себе одни радости другими: более слабую -- более сильной, более приятную, прехо­дящую, мимолетную и едва начавшуюся -- радостью ос­новной, -- надеждой на основную.

И я чувствовал, что он -- хозяин своей мысли 5. Я пи­шу здесь этот абсурд. Выражение чувства всегда аб­сурдно.

У Тэста не было убеждений. Я думаю, что он увле­кался тогда, когда считал это нужным, и ради достиже­ния определенной цели. Что сделал он со своей лично­стью? Каким видел он себя?.. Он никогда не смеялся, никогда печати уныния не было на его лице. Он ненави­дел меланхолию 6.

Он говорил, и вы ощущали себя внутри его идеи, растворенным в вещах; вы ощущали себя отодвинутым, смешанным с домами, с протяженностями пространства, с зыбким колоритом улицы, с ее углами... И у него вне­запно появлялись слова самые верные по своей трога­тельности, -- те самые, которые делают нам их автора ближе всякого другого человека, которые заставляют верить, будто рушится наконец вечная стена между ума­ми людскими... Он прекрасно сознавал, что они могли бы тронуть любого человека. Он говорил, и, не зная точно, чем обусловлены причины и размеры запрета, вы устанавливали, что большое количество слов было из­гнано из его речи. Те, которыми он пользовался, были порою так любопытно окрашены его голосом или осве­щены его фразой, что их вес менялся, их ценность при­бавлялась. Подчас они теряли весь свой смысл, они, ка­залось, заполняли только пустое место, для которого намеченное обозначение представлялось еще сомнитель­ным или не предусмотренным речью. Мне доводилось слышать, как он определял ту или иную материальную вещь целой группой абстрактных слов и собственных имен.

Отвечать на то, что он говорил, было нечего. Он уби­вал вежливое согласие. Разговор продолжался скачка­ми, которые его не удивляли.

Если бы этот человек переменил объект своих скры­тых размышлений, если бы он повернул к миру строгое могущество своего ума, -- ничто не устояло бы перед ним. Я сожалею, что говорю о нем так, как говорят о тех, из которых создают памятники. Я ясно чувствую, что между "гением" и им лежит некоторое количество слабостей. Он, такой подлинный, такой новый, такой далекий от всякого обмана и всяких чудес, -- такой упорныйМой собственный энтузиазм портит мне его...

Но как не увлечься человеком, который никогда не говорил ничего туманного, который спокойно заявлял: "Я ценю в любой вещи только легкость или трудность ее постижения, ее выполнения. Я с крайней тщательно­стью измеряю их степень и удерживаю себя от увлече­ния ими... И какое мне дело до того, что я уже доста­точно знаю?.. "

Название книги: Об искусстве
Автор: Поль Валери
Просмотрено 157357 раз

......
...67891011121314151617181920212223242526...